Неточные совпадения
Что-то похожее на грусть блеснуло в глазах, которые в одно мгновение поднялись
к небу и быстро потупились. Она вздрогнула и
ушла торопливо домой.
Пока ветер качал и гнул
к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в
небе, бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и
уходила вдаль.
Вообще зима как-то не
к лицу здешним местам, как не
к лицу нашей родине лето.
Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть. И всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав,
уходит.
Наконец начало светать. Воздух наполнился неясными сумеречными тенями, звезды стали гаснуть, точно они
уходили куда-то в глубь
неба. Еще немного времени — и кроваво-красная заря показалась на востоке. Ветер стал быстро стихать, а мороз — усиливаться. Тогда Дерсу и Китенбу пошли
к кустам. По следам они установили, что мимо нас прошло девять кабанов и что тигр был большой и старый. Он долго ходил около бивака и тогда только напал на собак, когда костер совсем угас.
Своими корнями наука
уходит в глубь, которую нельзя исследовать просто научно, а верхами своими наука поднимается
к небу.
Весенний, светлый день клонился
к вечеру, небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном
небе и, казалось, не плыли мимо, а
уходили в самую глубь лазури.
Чем дальше
уходили мы от дома, тем глуше и мертвее становилось вокруг. Ночное
небо, бездонно углубленное тьмой, словно навсегда спрятало месяц и звезды. Выкатилась откуда-то собака, остановилась против нас и зарычала, во тьме блестят ее глаза; я трусливо прижался
к бабушке.
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто
к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого
неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они
уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес.
Замелькали окна,
уходя все выше и выше
к небу.
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской жизни, только клочья бумаги — редки, и когда ветер гонит по улице белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый пёс, из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один
уходит дальше, а другой сел у ворот и, вздёрнув голову
к небу, тихонько завыл.
Казалось, застывшая масса стекла тяжело и светло улеглась в огромной купели, и
небо ушло к ней на дно, и кудрявые деревья неподвижно гляделись в ее прозрачное лоно.
Объединенные восторгом, молчаливо и внимательно ожидающие возвращения из глубины
неба птиц, мальчики, плотно прижавшись друг
к другу, далеко — как их голуби от земли —
ушли от веяния жизни; в этот час они просто — дети, не могут ни завидовать, ни сердиться; чуждые всему, они близки друг
к другу, без слов, по блеску глаз, понимают свое чувство, и — хорошо им, как птицам в
небе.
Печку давно закрыли. Гости мои
ушли в свой флигель. Я видел, как некоторое время тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потом погасло. Все скрылось.
К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завеса скрыла от меня и
небо и землю.
Я
ушел к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы, обнимая половину
небес; казалось, что луна испуганно вздрагивает, когда по
небу разольется прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и выли собаки, и, если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим на необитаемом острове. Рокотал отдаленный гром, в окно вливался тяжелый поток душного тепла.
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как замер этот звук. Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться от стыди, жался
к земле. Открывая глаза, он увидел голубое
небо, бесконечно глубокое, и ему казалось, что оно быстро
уходит от него выше, выше…
Разрезав город, река течет
к юго-западу и теряется в ржавом Ляховском болоте; ощетинилось болото темным ельником, и
уходит мелкий лес густым широким строем в серовато-синюю даль. А на востоке, по вершинам холмов, маячат в бледном
небе старые, побитые грозами деревья большой дороги в губернию.
Выдал он нам по положению, рыбы еще дал несколько, да от себя по двугривенному накинул. Потом перекрестился на
небо,
ушел к себе на заимку и дверь запер. Погасили сибиряки огни, легли спать — до свету-то еще не близко. А мы пошли себе своею дорогой, и очень нам всем в ту ночь тоскливо было.
Чужая рука расстегивала единственную пуговицу, портки спадали, и мужицкая тощая задница бесстыдно выходила на свет. Пороли легко, единственно для острастки, и настроение было смешливое.
Уходя, солдаты затянули лихую песню, и те, что ближе были
к телегам с арестованными мужиками, подмаргивали им. Было это осенью, и тучи низко ползли над черным жнивьем. И все они
ушли в город,
к свету, а деревня осталась все там же, под низким
небом, среди темных, размытых, глинистых полей с коротким и редким жнивьем.
Миша. Слушаю-с. (Возводя глаза
к небу). А я вам заслужу, Дарья Ивановна! (
Уходит в переднюю.)
С поляны коршун поднялся,
Высоко
к небу он взвился;
Все выше, дале вьется он —
И вот
ушел за небосклон.
Познакомился Ашанин и с патерами. Вернее, они сами пожелали с ним познакомиться, и однажды поздно вечером, когда он мечтательно любовался звездами, сидя в лонгшезе на палубе, они подошли
к нему и заговорили. Разговор на этот раз был малозначащий. Говорили о прелести плавания, о красоте
неба, — при этом один из патеров выказал серьезные астрономические познания, — о Кохинхине и ее обитателях и затем
ушли, выразив удовольствие, что так приятно провели время в обществе русского офицера.
К закату солнца мы успели
уйти далеко от мыса Успения. Приближались сумерки. В атмосфере установилось равновесие. Море дремало. Дальние мысы, подернутые синеватою мглою, как будто повисли в воздухе. Казалось, будто
небо узкою полосою вклинилось между ними и поверхностью воды. Это явление рефракции весьма обычно здесь в сухое время года.
В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее
к покою. Деревья уже проснулись и улыбались приветливо, и над ними, бог знает куда,
уходило бездонное, необъятное голубое
небо.
Так плакала его душа. А поля все темнели, и только
небо над ушедшим солнцем стало еще светлее и глубже, как прекрасное лицо, обращенное
к тому, кого любят и кто тихо, тихо
уходит.
Мы подошли
к окну. От самой стены дома до карниза начиналось ровное огненно-красное
небо, без туч, без звезд, без солнца, и
уходило за горизонт. А внизу под ним лежало такое же ровное темно-красное поле, и было покрыто оно трупами. Все трупы были голы и ногами обращены
к нам, так что мы видели только ступни ног и треугольники подбородков. И было тихо, — очевидно, все умерли, и на бесконечном поле не было забытых.